Алхимик. Повести и рассказы - Игорь Агафонов

«Хотеть не вредно», – соглашается он мысленно и смотрит на часы.

– Ты женат?

– Да.

Она берёт его ладонь, рассматривает, проводит пальцем по линиям.

– У тебя трое сыновей. Резкий поворот в судьбе. Жить тебе ещё долго…

– И сколько?

– Лет до восьмидесяти.

– Сойдёт.

– Бабушка моя гадать меня учила. Заговоры разные передала. Знаешь, она когда умирала… вдруг жаренного луку захотела. И прямо руками со сковороды. Я говорю отцу: чего-то тут не так. Помрёт, должно. И, правда, прихожу в школу, а у меня портфель – чок и развалился. И дурно мне стало вдруг, в обморок упала. Это было в десять часов. И дома часы на десяти ровно остановились.

– Отец-то пьёт?

– А кто в деревне не пьёт нынче. Когда я ходила беременной, заказывал: роди внучку, пить брошу. А что, говорю, внука хуже?

– Не бросил?

– Некоторое время не пил. А потом с работой нелады: ферма закрылась, слесари не нужны стали. Я вот тоже…

– Что же он сейчас употребляет?

– Сивуху, что ещё. Я возьму с собой оставшееся вино, ладно? Ты всё равно не пьёшь.

– Бери, конечно. И всё остальное.

– Искупаться разве? – Она легко поднялась, скинула кофточку, которую раньше не снимала из-за комаров, и пошла к воде.

– Бр-р, – сказал он, – холодная, небось. Смотри далеко не заплывай, а то я плавать не умею, спасти не смогу.

– Не, я рядышком.

Он сел, обхватил руками волосатые ноги, задумчиво смотрел на стройную фигурку. «Приодеть тебя если, хороша… хороша…»

Марина плюхнулась в воду и поплыла по-собачьи, у мужчины слегка сжалось сердце, и он приготовился прыгнуть за ней, и даже поднялся на ноги, когда она, неуклюже разворачиваясь, захлопала по воде ладонями.

– Ну ты пловчиха, чёрт возьми! – сказал, радуясь за то, что она сама добралась до берега.

– О-о, зам-мечательная водичка, – на цыпочках прошла она к кустам, где развесила свою одежонку, стала одеваться.

– Подожди, – сказал он, не сводя с неё глаз, – поди сюда…

Позже, лёжа навзничь, он глядел на облака, она же, опершись на локоток, поглядывала на его профиль.

– А ты не старый совсем.

– Спасибо. Сейчас поедем. Или и мне тоже окунуться, как считаешь?

– Так плавать же не умеешь.

– Ну да.

Он резко вскочил, подпрыгнул на месте и с разбегу бросился в воду. Доплыв до середины озера, он помахал рукой и скрылся под воду. Вынырнул почти у самого берега. Марина стояла по щиколотку в воде, смотрела на него застывшим взглядом.

– У-у, водица – дай боже, – и улыбнувшись, замотал головой, зафыркал.

Ехали обратно по тому же пыльному просёлку, и он закрыл окна от пыли и включил обдув.

– Я подремлю маленько, – сказала она, – разбудишь меня у города.

Он кивнул. Время от времени он, уже выбравшись на шоссе и открыв окно, поглядывал на её утомлённое личико и чему-то улыбался.

Напротив рынка она попросила остановить.

– Погуляю ещё, время много. Ты на работу?

– Да.

– У тебя денег нет?

– К сожалению. На мели. Подвеска, вишь, стучит, дворники не работают. Всё никак не соберу… – Он достал из-за сиденья фонарь такси и поставил его через окно на крыше. – Я не особенно удачливый таксёр, получается.

Она улыбнулась и вышла, неся в одной руке тощий чемодан, в другой свёрток с колготками. «В чемодан убрала бы, что ли,» – подумал он, трогая с места рывком.

Пройдя через рынок, она вышла на площадь и, перейдя её, направилась к стоянке, на которой с дальнего краю, стояла грузовая фура. В кабине спал парень. На стук Марины он поднял всклокоченную голову, улыбнулся заспанно, распахнул дверь.

– Пришла-таки. А мне уж ехать надо, а всё жду… закимарил даже.

Как только Марина взобралась в кабину, он завёл мотор, и они поехали. Рейс был дальний, парень то и дело улыбался, поглядывая на подругу.

– Чё хмурая такая?

– Не выспалась. Корову надо было подоить, то да сё.

– Отец-то что?

– Ничего. Сказала, что к тётке. Напишу ей, чтоб не проболталась в случай чего.

– Не боись, всё будет ол'райт. Не пожалеешь. – Он протянул ей пачку «Марльборо». – Кури.

– Не опасно хоть будет?

– Ты про рэкет, что ли?

– Ну, я не знаю что.

– Всё о”кэй, малютка. Нихто нам трахаться не помешает. А пофартит, с деньгами будем.

Через пару недель Марина стояла на том же месте, где подобрал её таксист Володя, руки не поднимала, всё высматривала красный «жигулёнок». На ней был модный костюмчик и новые сиреневые туфли, на зубы ей, видимо, денег не хватило, поэтому она не улыбалась.

Не судьба

Виктор Иваныч (впрочем, по имени обращаться было б складнее, так как он ещё вовсе не старик, скорее только-только в зрелый возраст мужчины вошёл, сорок четыре справил месячишко назад; кроме того, по натуре и де-факто он совсем не начальник, а добросовестный исполнитель, поэтому до сих пор ощущает себя… ну не мальчишкой, конечно, – молодые люди уже давно обращаются к нему «эй, отец», – однако все мало-мальски самостоятельные по виду представляются ему старше него самого, солиднее; но это к слову) … так вот, Виктор наш очень рассчитывал сегодня на этой вечеринке, где и вы не лишние, увидеться с Мариной Осиповой. Её так и вообще рано по отчеству величать, как, собственно, и всех женщин до самой-самой старости, когда уж прямо так и обращаются: баба Нюра, баба Глаша. Марине то есть всего двадцать пять. И вот, значит, от страстного желания увидеть её он никак не избавится от ощущения некой размытости сознания, хотя вечеринка длится уже более часу и Виктор успел пропустить три рюмки водки. Ладони у него время от времени начинают потеть, а в ушах от напряжённого ожидания начинает хрустально позванивать, будто рядом на столе от топота танцующих соприкасаются бокалы. Он даже несколько раз отставлял друг от друга эти бокалы, хотя они и стояли порознь.

Деять лет назад тут же, в этом овальном мореного дуба зальчике (он только никак не вспомнит, какое празднество было в тот раз), он танцевал с Мариной вальс. Ну да, с шестнадцатилетней девушкой (очень-очень красивой, он ей так и сказал; и прибавил, что будь он не женат, тут же бы предложил ей руку и сердце), именно вальс, тогда как все кругом дёргались, прыгали, скакали, гыгыкали… Ну, представляете себе стиль, когда уже никому ни до какого стиля, а музыканты тоже, знать, приняли сверх меры и каждый вытворял на своём инструменте в ту меру своей гениальности, которой о ту пору грезил. А они, Виктор с Мариной, тихо, незаметно, по периметру зала вальсировали себе, вовремя отворачивая от размахивающих руками и дрыгающих ногами молодцов и молодиц.

Да вот, всего-то раз и танцевали. Всего-то раз держал он её руку и касался девичьего стройного стана… Утопал, как любят выражаться поэты, в омуте её тёмных глаз. О-о, глаза! Глаза, в самом деле, были прекрасны (ведь он уже не мальчик и давно пленяется не только воображаемым). И вообще, его так поразила её странная несовременность, несвоевременность в этой суетной реальности, застившей с поразительной быстротой и наглостью всё прежнее, к чему он привык… Будто из прошлого века. И не школу она только что закончила, а гимназию, казалось ему. В ней не было извечной женской поспешности успеть насытиться всем, чем можно, он это сразу почувствовал, едва коснулся её, потому что сделалось ему вдруг покойно, как никогда до этого, хотя и трепетно. В ней присутствовал… да-да, шарм, изюминка, но далеко не вульгарность. Невероятная, неземная соразмерность, отчётливая и неуловимая… точнее, не ухватываемая, как ртуть. При всей какой-то скромности и видимой недоступности (к ней не подлетали и не приглашали на танец все эти оторви-головы, даже на предельном градусе) она была раскрепощена, совершенно не зажата, только не каждому взору это было доступно. Именно-именно, поражала эта внутренняя раскованность её, свобода, взволнованность и вольность тёплой, а стало быть, и ласковой волны, безукоризненной по своей природе… Только кому открыться, кому откликнуться? Не ему ли? И он улыбнулся тогда, предположив, угадав в ней достаточный ум и природную породистость. И даже сказал себе: так не бывает, я слишком, слишком увлекаюсь фантастикой, это от вина…

В течение последовавших лет – быстро пролетевших, впрочем – Виктор Иванович не упускал её из виду. То есть он был знаком с её родителями, и время от времени Марина мелькала перед его взглядом, а мать или отец отпускали в её адрес какое-нибудь замечание. Потом он узнал, родители её развелись, отец уехал работать за границу, поскольку на родине его профессия не востребовалась, заниматься же чем-либо другим он не захотел (это всё в интерпретации знакомых и друзей), а мать Марины вновь вышла замуж…

И вот недели две назад, встретив Вассу Ильиничну, Виктор Иванович ни с того – ни с сего (а может быть, окрылён был тем, что, наконец-таки, нашёл-таки работу, которая позволяла ему не просто сводить концы с концами, но и…) выпалил вдруг – ей, Вассе Ильиничне, – что никак не в силах освободиться от чар её дочери. Ну, естественно, то было преподнесено по вдохновению, с этакой игрой, позволявшей и отступить, и отшутиться, но Васса Ильинична, зная очевидно, что Виктор не так давно овдовел, восприняла его признание и всерьёз, и с воодушевлением, сказала просто и ясно: Марина, дескать, все эти годы только и бредит тем вальсом, когда Виктор Иванович наговорил ей тонких комплиментов. Виктор Иванович смутился настолько, что язык у него стал шершавым, и он в продолжение минуты-полутора боялся что-либо произнести. Хорошо ещё, Васса Ильинична говорила, говорила всё так же ясно и без жеманства, и подвела всё к ключевой фразе: